РАБОТНИК И АНГЕЛ

Визитная карточка

Эту повесть в редакцию прислал наш коллега Николай Вингертер, проживающий в Калининградской области России. По сути своего обращения в нашу редакцию он пишет: » В одну из своих книг («Варлам Пчела, М., «Терра-Книговек», 2019 г.) я включил небольшую повесть «Работник и ангел». Повесть, как и все персонажи, полностью вымышлена. Поводом к написанию явилась буквально одна фраза, услышанная по радио: «При чистке снега на крыше одного из домов в Санкт-Петербурге разбился насмерть гастарбайтер из Киргизии». Мне на память тут же пришёл рассказ Л.Толстого «Алёша Горшок». Так и появился мой «Работник и ангел». Некоторую фактуру в повествовании взял из своего опыта непродолжительного времени жизни и работы в Киргизии ещё в 70-х годах на шахтах Кызыл-Кии и Сулюкты после окончания горного техникума в Караганде.

Летом прошлого года у меня дома работали несколько человек (ребята-строители) из города Оша. Было приятно отметить, что они очень хорошо владеют русским. Я дал почитать книжку именно с рассказом «Работник и ангел», чтобы услышать мнение людей, кусочек возможной жизни которых я поместил в этот рассказ. Через некоторое время последовала довольно сильная и эмоциональная реакция. Много об этом говорить не стану. Тогда же один из парней сказал, хорошо бы, если этот рассказ увидели бы на его Родине. Решил спустя уже много времени написать Вам и послать рассказ. Буду признателен, если рассказ подойдёт вашей газете. Для меня печатание в периодике обычное дело, но «Работник и ангел», наоборот, до сих пор опубликован только в книжке.»

1

Юношу звали Нуржан. Он кыргыз и родом из той части своей страны, где она граничит с узбекским анклавом Сох и таджикским Согд, и где при советской власти распологались горные предприятия; население занималось не только традиционным сельским хозяйством, но кыргызы, узбеки и таджики вместе с русскими работали на рудниках, добывали киноварь и уголь. В девяностых годах почти все рудники и шахты закрылись, узбеки и таджики перессорились и передрались вплоть до кровавых столкновений с кыргызами и съехали в свои страны, русские тоже выезжали, оставались немногие, кто сильно прирос к этой красивой земле или стал так стар, что не хватало сил куда-то ехать.

Весной Нуржану исполнилось семнадцать лет, он окончил школу и по меркам своего народа считался вполне взрослым. Привлекательны были его глаза, серо-голубые, цвета неба, выгорающего на среднеазиатском солнце. Такой цвет глаз непривычен среди его сородичей, но всё же встречался, наследованный, видимо, от далёких предков, которые более тысячи лет назад, до тюрок, жили в этой местности, входившей в древнюю страну Согдиану; глаза сильно контрастировали со смуглой кожей, не светлеющей даже в зимнее время. Был он, как и положено восточному молодому человеку, худощав и строен; потому ещё, что в простой и бедной семье, где вырос, никогда не сидели без дела, у каждого имелось занятие; ещё потому, что еды никогда не хватало вдоволь, питались скромно и тем в основном, что вырастало в хлеву на собственном подворье, а также в садах и на полях. Хорош собой, одним словом, был Нуржан, не зря девушки бросали на него заинтересованный взгляд сквозь стыдливо опущенные ресницы; но существовало общее мнение тех, кто знал близко Нуржана, что он ещё и умён, образован, и все считали, что его ждёт прекрасное будущее.

Со временем он и сам стал вынашивать планы, как бы уехать куда далеко, где должно быть интересно жить.

Конечно, он очень любил свою землю, своё село на тихой зелёной равнине, окружённой цепью гор, снег на которых не таял даже летом; но хотелось узнать больше, увидеть других людей, живущих в больших городах.

Ради этого, обучаясь в школе, он больше других предметов старался заниматься русским языком, потому что слышал от земляков, выезжавших на заработки в Россию, как важно знать этот язык. И Нуржану удавался трудный язык, он его стал любить не меньше родного ещё и потому, возможно, что учила его этому языку самая добрая и уважаемая в их селе учительница, преподававшая когда-то и его отцу, и даже немного деду.

Звали её Мария Ивановна. Это была уже пожилая женщина, давно за семьдесят. Сюда она приехала почти девчонкой по направлению после педагогического института, здесь состарилась, прожив по-своему интересную жизнь, о чём можно рассказать отдельную историю; здесь похоронила мужа и единственного сына; стала теперь одинока и точно знала, что никогда отсюда не уедет, останется рядом с мужем и сыном. А большими знаниями жизни и любовью к своему предмету — русскому языку и литературе — с удовольствием делилась с местными учениками. Нуржан был одним из них; учительница выделяла его среди прочих за прилежание, способности. Нуржан своей тягой к знаниям, задором и юношеским романтизмом напоминал ей сына в молодости, поэтому она к нему незаметно привязалась, отдельно с ним много занималась, и стал он для неё почти родным; и она тоже, как и его сородичи, пророчила ему светлое будущее. Ей доставляло истинное удовольствие, когда этот мальчишка, выросший в своей национальной среде, где всё меньше и меньше оставалось людей, знавших и говоривших на русском, пересказывал домашние задания с мягким восточным акцентом, но на правильном русском. И как его не хвалить в такие минуты, как не награждать время от времени какой-нибудь специально для него подобранной книжкой из её большой домашней библиотеки, которая, она знала, скоро может стать невостребованной, даже когда всю передаст школе. И Мария Ивановна, понимая, что и ей оставалось не так много жить на земле, чтобы скоротать одиночество, могла часами заниматься с Нуржаном, говорить ему неторопливо за пиалой зелёного чая о том, какая страна Россия и какие там живут люди. Она сама уже более двадцати лет не ездила на родину, которая сильно изменилась; в её рассказах чувствовалась ностальгия, и со стороны искушённого слушателя они могли казаться немного наивными. Санкт-Петербург, например, она по-прежнему называла Ленинградом, а когда её поправляли, отвечала, что ей так удобнее, — Ленинград звучит красивее. «Во всяком случае, — говорила она, готовая порой и поспорить, — если уж и переименовали, то следовало остановиться на Петрограде, что сохраняло и имя основателя города, и звучало на русский, а не заграничный манер». Но Нуржан не знал ни современной России, ни Петербурга, ни Ленинграда. Он просто обожал слушать её неторопливую речь, прислушивался к ставшему теперь и для него близким языку, который Мария Ивановна любила особенно ему открывать через стихи и сказки Пушкина. И Нуржан удивлялся, как просто и понятно, порой всего в несколько строк, поэт — самый великий русский, как его называла Мария Ивановна, — мог передавать чувства и настроение человека, а о вещах сложных рассказывал целые истории, так непринуждённо и легко подбирая нужные слова, словно жонглировал ими. Так происходило, например, когда, читая вместе с Марией Ивановной «Вурдалака», Нуржан в считаные минуты успел искренне испугаться, сочувствуя герою, потом восхититься драматургией стиха, а когда дошли до финала, чуть не покатывался со смеху и над героем, и над собой, удивляясь тому, сколько эмоций и переживаний возникло у него за столь малое время. И он всё более утверждался в желании, возникшем как-то само собой, поддержанном учительницей, что пойдёт учиться на филологический, чтобы ещё лучше знать русский язык, а потом преподавать своему народу.

В мае Нуржан получил аттестат зрелости, только с отличными и хорошими отметками. К аттестату ему выдали отдельно грамоту комитета образования за особые успехи в изучении русского языка и литературы. Гордость и счастье переполняли его, и, казалось, не доставало в эти минуты только крыльев за спиной, чтобы, подобно птице или ангелу на Александровской колонне, которого видел на картинке с видами Ленинграда, взмыть в небо и оттуда, свысока, крикнуть громко, во всеуслышание, как прекрасна жизнь, как хочется поделиться со всеми своим счастьем.

После поздравлений в школе он спешил домой к родным. Здесь его уже ждал празднично накрытый стол, болшая редкость для семьи. Немолодые мать и отец сильно постарались для сына, на которого надеялись, как на главную опору в старости, и потому, что он последний, к тому же, к огромной радости отца, мальчик; и потому, что до него рождались только девочки, уже все вышедшие замуж. На веранде накрыли дастархан, на нём любимая Нуржаном халва, изюм и курага, первая черешня, листья молодого салата и свежевыпеченные лепёшки из тандыра, посредине стоял накрытый крышкой казан, источавший дразнящий запах плова, а в углу веранды тихо посапывал литров на двадцать самовар. Кроме родителей и двух сестёр в доме оказался гость — дядя Талгат, младший брат матери. Он бывал у них редко, потому что постоянно находился в отъездах на заработках. Нуржан принимал горячие поздравления. Аттестат и грамота передавались поочерёдно из рук в руки, их подолгу и с большой осторожностью, словно это стекло, могло упасть и разбиться, рассматривали; последним взял дядя Талгат, вернув племяннику документы, сказал:
— Молодец! Тебе, дорогой, даже завидую. Если ты действительно так хорошо знаешь русский — это большое дело; это то, чего так не хватает мне или моим товарищам, когда мы нанимаемся на работу в России. Ну, например, если кто-то хорошо говорит на русском, сам может разговаривать с другими людьми без переводчика, ему за ту же работу заплатят уже больше.

В беседе выяснилось, что дядя Талгат прошедшую зиму работал в Санкт-Петербурге. У Нуржана от одного упоминания этого города загорелись глаза, он стал забрасывать дядю кучей вопросов, на многие из которых тот не мог ответить, зато Нуржан, на удивление и гордость родных, оказывается, сам знал немало подробностей, которые хотел услышать от человека, побывавшего в легендарном городе. Дядя признался, что племянник умница, лучше его знает о городе, и сказал:

— Тебе, Нуржан, наверное очень интересно побывать в Петербурге. — Он задумался, напрягшись мыслями, сдвинул так брови, что на лбу заметно пролегла вертикальная морщина. — Впрочем, а почему бы тебе и не поехать? Через месяц я снова туда собираюсь. Поработаешь со мной и заодно увидишь город, опять же, что-то заработаешь. Деньги всегда нужны.

После его слов мать Нуржана вздрогнула. Она наслышалась немало разного о том, что не так хороша жизнь в чужой стороне, хотя об этой жизни так много и красиво рассказывают; а ещё — сердце матери почему-то не хотело отпускать от себя любимого сына. И она сказала об этом вслух. Отец Нуржана промолчал, но было видно по его озаботившемуся лицу, что думает точно так же. Дядя, глядя на их погрустневшие лица, сказал:

— Сестра, не ты ли когда-то говорила моей и своей матери, когда я первый раз уезжал из дома, а мама также не хотела этого, что цыплята с курицей живут, покуда они цыплята, а как подрастут, им уже тесно под её крыльями. Забыла? Но разве с людьми происходит не то же самое. Нуржан совсем взрослый, а знаниями и сообразительностью более нас с тобой будет.

Аргумент дяди Талгата, приведённый в форме хотя и метафорической, оказался весомым. Его сестра замолчала; но возра-зил отец Нуржана:

— Не следует путать знания и ум, в особенности житейский, его и взрослым-то порой не достаёт, а что уж говорить о молодом человеке, которому предстоит жить в чужой стороне.

— А давайте Нуржана спросим, — обратился к племяннику дядя. — Что сам думаешь?

Нуржан оказался взволнован неожиданным для него поворотом разговора. Он и в помыслах не держал такого, чтобы поехать в далёкую Россию. Предел его планов — это учёба в Бишкеке, на худой конец — в областном центре. Но вспомнил он одну из бесед с Марией Ивановной, когда она говорила, что хорошо было бы для него пожить среди говорящих только на русском, но это возможно только в каком-нибудь российском городе. Здесь же речь шла не о каком-нибудь, а о Петербурге. Об этом он мог лишь мечтать. Его богатое воображение мгновенно представило город, виденный лишь на картинках. Это выглядело как сон. Но ему предлагалась явь, и Нуржан, обведя всех улыбающимися, мечтательными глазами, твёрдо, как отрезал, сказал:

— Я очень хочу поехать с дядей! Хочу увидеть Петербург! Поработаю там и обязательно вернусь домой.

2

Через три недели состоялись недолгие сборы. Как у птицы, которая готовится к перелёту и которой нужны только крепкие крылья, так и у юноши, лишь начавшему жить, не возникло нужды ни в чём, появилось одно огромное желание отправиться быстрее навстречу будущему. Напутствия и прощание с отцом и матерью тоже стали короткими. Они не могли ничего сказать словами, которые от избытка чувств и нежности к сыну, уезжающему впервые от них далеко, были словно взаперти, как птицы в клетке; но всё читалось в их глазах: грустных и мокрых от расставания.

Нуржану, переполненному чувствами от предстоящего путешествия, немного стеснявшемуся слёз провожающих, самому хотелось плакать; а когда за макушками тополей и чинар исчезли последние дома его родного села, хотелось даже просить водителя повернуть машину назад.

Дорога вела через перевал; вокруг лежали только горы, а на них облака, которые словно отдыхали на снежных вершинах. Уже вечерело, и в лучах заходящего солнца и горы, и облака казались сплошь сиреневого цвета. Эти необыкновенные краски неба и гор увидел и дядя Талгат, заметил он и настроение племянника:

— Не тоскуй, Нуржан, ты же мужчина! А вот наши горы и небо помни всегда: таких красок, как у нас, нет больше нигде в целом свете. Ведь ты же знаешь легенду о нашей стране: почему она такая красивая. «Бог дал каждому народу, населяющему этот мир, землю, но забыл о маленьком народе — кыргызах. Когда они его спросили: «Отчего так с нами обошёлся?» — Бог не стал оправдываться, — он же Бог! — но сказал: «Для вас у меня есть пригоршня дорогих каменьев, и жить будете там, куда их брошу». И он бросил их на землю, и в этом месте она засверкала и засияла такими красками, каких больше не сыскать во всём мире».

Старый «Москвич», переживший давно всякий мыслимый для автомобилей век, вёз их в город, оттуда поездом они доехали до Ташкента, чтобы улететь прямым рейсом до места. Глаза Нуржана постепенно просохли: тосковать стало некогда — столько впечатлений, новых лиц и картин открывалось перед ним ежеминутно, а интерес и жажда познания прогнали всякую скуку.

Петербург против обыкновения — Нуржан много наслышался о постоянно серой погоде и дождях в этом городе — встретил его ярким солнцем и почти тридцатиградусной, как у него дома, жарой. Дядя сказал, что такое летом здесь случается, но редко, значит, это исключение для него, Нуржана. Они ехали долго на автобусе, потом троллейбусе почти через весь город, и Нуржан, всякий раз усаживаясь у окна, прилипал к стеклу, неотрывно всматриваясь и впитывая в себя кипящую жизнь большого города, знакомого ему до того лишь по книжкам и картинкам. И не было предела его счастью и радости; он уже обдумывал строки письма, о котором его просила Мария Ивановна, что напишет ей, как приедет. Прощаясь, она ему даже подарила для писем оригинальный блокнот с отрывными листами, с рисунком ангела на Александровской колонне на обложке.

Наконец они приехали. Его новым местом жительства оказалось нежилое помещение с низкими сводчатыми потолками (прежде там размещались амбары) на территории одной из бывших фабрик в районе Охты.

Здание было очень старое, много повидавшее на своём веку, но ещё прочное, из красного кирпича, отмеченного временем и людьми, всё в паутине трещин, в плесени там, где отсутствовали водосточные желоба и трубы, и в следах от пуль. Дядя прокомментировал обстановку, сказал, что это, конечно, не гостиница и не благоустроенное общежитие, но вполне сносное для проживания место: «Во-первых, я, наши земляки, которые теперь на работе, но скоро прибудут, не платим за него, платит хозяин; во-вторых, здесь есть кран с холодной водой, а горячую сами греем от электричества; неудобство с туалетом, который на улице, но тебе, Нуржан, ведь не привыкать, дома туалет тоже на улице». Слова дяди звучали как некоторое оправдание, но Нуржана вовсе не испугало увиденное. Он даже предполагал, что условия жизни могли оказаться хуже, чуть не спартанские, поэтому с пониманием отнёсся ко всему, тем более что не так всё плохо, он был готов к такой жизни, полагая, что это временно и когда-то станет лучше. Только спросил у дяди:

— Объясни, что значит «хозяин»?

— Этот человек давно живёт в городе, но не из местных, говорит, что из Сочи. Зовут его Вартан Иванович, он вроде самого главного начальника, заботится о нас, занимается нашими документами, узнаёт, где и какая есть работа, распределяет её, потом расплачивается. Это ему я звонил ещё из дома, и ему известно о тебе.

Вартан Иванович хороший человек, всё знает и понимает, никогда не обидит, если начнёшь делать всё, как скажет; тебе понравится, завтра его увидишь, а теперь давай устраиваться, скоро придут наши земляки.
Дядя повёл его, продолжая показывать Нуржану нехитрую обстановку помещения, в котором находились даже предметы: отремонтированные кресла, посудный шкаф, позеленевший от древности медный рукомойник, которые, наверное, пережили блокаду и собирались по свалкам, куда население выбрасывает ненужные вещи. Нуржан увидел и свою железную кровать с пружинной сеткой и поролоновым матрацем, рядом громоздкую тумбочку из крашеной фанеры, вдоль стены длинную вешалку с крючьями и гвоздями, заменяющую всем здесь живущим гардероб. Он стал распаковывать две свои сумки с вещами.

К вечеру в помещение пришли двенадцать земляков, самый молодой из них немного старше Нуржана, самый старший на вид, как его отец. Воздух наполнился запахами их одежды: пахло строительной пылью, асфальтом, краской, потом и крепкими сигаретами. Зазвучала знакомая речь; народ был весел и общителен при знакомстве, выпытывая последние новости и подробности жизни у прибывших с родной земли. Потом все так же дружно стали менять рабочую одежду на домашнюю, таскать в тазах и вёдрах с огромного бойлера горячую воду на улицу и прямо там мылись и стирались. Обстановка была живая и весёлая, Нуржан еле успевал поворачиваться, помогая дяде накрывать огромный стол, на который выставляли привезённые с собой угощения.

Рано утром вся команда гастарбайтеров после скудного завтрака из чая, хлеба и рыбных консервов (всё, что выставили вечером на стол, тогда же и съели), снова в спецовках приготовилась к новому рабочему дню.

Приехал на стареньком восьмиместном «Форде» Вартан Иванович — человек ростом ниже среднего, возраста неопределённого, какой бывает у людей где-то между сорока и пятьюдесятью, но уже с заметной сединой в смоляной шевелюре. Был он чисто выбрит и опрятно одет, в руках держал портфель из добротной воловьей кожи. Он много не разговаривал, распределил всех на две группы, — первая отправлялась на дорожные работы, вторая на стройку. У Нуржана Вартан Иванович забрал без слов, кивнув дяде Талгату и давая понять, что всё знает, скоросшиватель с документами; но потом добавил, что племянник едет с ним, под его, дяди, опекой. Работники тесно рассаживались в машину, кто-то прямо на пол, между сидениями, из-за нехватки места.

Так для Нуржана начался немного скучно и прозаично его первый день в большом, овеянном легендами и историей, городе. Сначала «хозяин» высадил на стройке одну группу, потом вторую во дворе жилого дома.

Бригаде, в которой оказался Нуржан, предстояло асфальтировать тротуары и проезды двора; они были узкие, асфальтоукладчик здесь не мог пройти, поэтому почти всё, кроме работы катка, предстояло делать вручную. «Привычное для нас занятие, — сказал дядя, — ничего сложного, к тому же за эту работу неплохо платят, здесь нужна только сноровка, потому что асфальт быстро стынет, сегодня, однако, жарко, и работать можно поспокойнее». Нуржану вручили совковую лопату и брезентовые рукавицы, дядя попросил его переобуться, вместо кед надеть кирзовые ботинки. Скоро привезли асфальт, и работники занялись делом.

Дядя с кем-то разливал смолу на подготовленное основание будущей дороги; Нуржан с двумя другими рабочими лопатами брали дымящуюся смесь песка, щебня и битума и разбрасывали; ещё двое рабочих скребками ровняли асфальт, который прессовал каток. Работа оказалась действительно простой, но это только на первый взгляд. Нуржан, бывало, с кетменём в руках проводил в садах и винограднике не один день, рыхля трудную каменистую почву и подводя под каждый корешок воду. Но теперь очень быстро почувствовал, как устали, налились тяжестью руки, и он стал думать, как же дальше продолжит работать, и ему стало стыдно за себя и обидно, что может подвести дядю Талгата. К Нуржану обратился напарник и сказал, что работает неправильно, зачерпывает, вытянув вперёд руки, слишком полную лопату асфальта, потом с большим усилием и резко его бросает; а нужно зачерпывать ближе от себя, асфальта брать понемногу и бросать размеренно, чтобы не расходовать напрасно силы. Совет сильно помог, пошло легче, он даже увлёкся работой, перебрасываясь редкими словами с напарниками. В какой-то момент, зачерпнув и бросив очередную порцию асфальта, невольно осёкся, опустил лопату, когда где-то сбоку услышал на русском: «Мужики, а ведь это у них новенький, ещё пацан, но смотри как шурует лопатой». Нуржан оглянулся. Говорили о нём. Он даже не заметил, как и когда рядом с ними, за живой изгородью кустов сирени и жасмина, появились люди. Их было, почти как в его бригаде, пять человек. Они сидели по краям детской песочницы, а между ними на постеленной газете разместились несколько больших пластиковых бутылок пива. Нуржан вопросительно взглянул на напарника. Тот всё понял и сказал, чтобы не обращал внимания; это местные — люди они безобидные; здесь просиживают с утра до вечера, то есть всё то время, когда их бригада работает; они пьют пиво и ведут какие-то свои разговоры. И Нуржан продолжил работать, стараясь не обращать внимания на посторонних. Но до него доходили обрывки их слов, которые, возможно, понимали не все работавшие с ним земляки, но хорошо понимал он. А многие слова звучали просто обидно, однако не те, которыми неприлично ругались, а когда кто-то из этих местных, стараясь, очевидно, блеснуть знаниями или интеллектом перед собутыльниками, сказал: «Между прочим, господа, неподалёку отсюда Столярный переулок, а там дом Пржевальского. Да-да, того самого, который открыл для мира лошадь, которую так и называют — «лошадь Пржевальского», — а ещё… народ под названием киргизы… Тех самых, что теперь кладут в нашем Питере асфальт».

Возвращаясь домой, Нуржан сказал об этом дяде. Тот невесело улыбнулся и сказал, как и напарники Нуржана по работе: «Не обращай внимания. Таких здесь много. Я даже порой удивляюсь, как много; они здоровы, как мулы, и ленивы, как коты, а их основная черта — хвастовство; но, разумеется, не все такие, есть другие, хорошие, как и везде. Но нам какое дело, племянник, пускай себе живут, как хотят, они у себя дома. Для нас главное, что здесь платят деньги, которых не платят у нас дома».

Вечером, после ужина, Нуржан достал из тумбочки блокнот с рисунком ангела на обложке, чтобы оторвать листы и написать письма родным и Марии Ивановне. Но так устал за день, что не хватило сил подумать над текстом письма, очень хотелось спать, да и писать пока как-то особенно и нечего.

3

Следующую неделю Нуржан с другими работниками продолжали асфальтировать дворы без выходных. Он был молод, не изношен тяжёлой физической работой, как другие работники, успевал за ночь отдохнуть и восстановить силы. Одно его смущало: рассчитывал много общаться на русском, ради этого сюда приехал, но все его земляки плохо знали язык, между собой и с ним разговаривали на родном.

Во время работы возникали небольшие перерывы для отдыха или технологические, когда не успевали привезти асфальт или работал каток, тогда Нуржан обходил близлежащие улицы и переулки. Для него это стало даже лучшим отдыхом, чем просто сидеть на скамейке и дышать парами остывающего асфальта. Но и отойдя куда-нибудь поодаль, Нуржан тоже не ощущал хорошего воздуха — продолжала стоять жаркая погода; воздух сильно нагревался от каменных домов, вокруг которых не имелось зелени, и не был свеж даже у канала, проходившего неподалёку, давно превратившегося в большую сточную канаву, над которым в безветрие поднимались тяжёлые испарения от гнилой воды. Нуржан старался не сильно обращать на это внимание, ему были интересны раньше никогда невиданные здания. Он не уставал разглядывать и восхищаться многообразием необычных разноцветных фасадов, выполненных в стиле ампир, украшенных каменными узорами и скульптурами. Прохожие равнодушно наблюдали за чудаковатым молодым человеком, который с вытаращенными глазами и разинутым от удивления ртом ходил с задранной кверху головой, иной раз спотыкался, иной сталкивался с ними. Кто-то из них спешил и недовольно на него ворчал, кто-то улыбался в ответ на его «простите» вместо «извините», а он не понимал, как они могут так безразлично проходить и бежать мимо такой красоты.

В один из дней Вартан Иванович, отвозивший и привозивший работников, а до этого с Нуржаном ни разу так и не поговоривший, обратился к нему со словами:

— Только вчера, парень, дошла очередь до твоих документов. Я утряс с ними все формальности, можешь спокойно, на законных основаниях, работать. Скажи, а ты и правда хорошо знаешь русский?

Нуржан смутился, но тут же ответил, что много занимался языком, участвовал в школьных олимпиадах, даже побеждал.

— И правда, говоришь свободно! — утвердительно закивал Вартан Иванович. — Наверное, ты даже лучше, чем я, говоришь на русском.

Как всякий деловой человек, Вартан Иванович старался из всего извлечь выгоду, поступал только рационально, но оставался и самокритичным, как теперь в ответе Нуржану. Когда-то он приехал в город на Неве с сочинской Молдавки, где местные армяне, сколько бы ни практиковались на русском, живя бок о бок с русскими, до конца жизни сохраняют сильный акцент.

— Раз ты такой человек оказался, начнёшь работать в другом месте, — сказал Вартан Иванович. — Куда тебя отправлю. Там работать легче, чем на асфальте, но ответственно, поэтому платить буду пока столько же. С вами, кыргызами, местным сложно, русский знает более-менее один из десяти так, чтобы уметь объясниться. А есть работа, когда надо разговаривать и понимать, куда пойти, что делать.

Нуржан слушал его, кивал молча головой, соглашаясь. Выбора у него не было.

— Почему не спрашиваешь, что за работа? — сказал Вартан Иванович, но ответить не дал:

— О! Это особая работа. Станешь следить за чистотой и убирать территорию в районах, где много туристов.

Нужно будет кому-то из них ответить, кому-то уметь подсказать, такие требования моих заказчиков. Соображаешь?

— Конечно! — живо откликнулся Нуржан. — Он не скрывал радости, что наконец-то у него появится возможность общаться с разными людьми.

— Завтра туда отвезу тебя я, а потом добираться станешь самостоятельно. Проезд оплачиваю.

На следующий день «хозяин», так меж собой работники по-прежнему называли Вартана Ивановича, расставив их по объектам, привёз Нуржана во двор-колодец одного из домов в начале Невского. С утра здесь было прохладно и даже сыро; стены с изнаночной стороны выглядели не так красиво, как Нуржан до этого видел на фасадах, а очень неприглядно, с обвалившейся во многих местах штукатуркой и в пятнах чёрной плесени. В разных местах двора сидели равнодушно поглядывавшие, привыкшие к посторонним, разношёрстные коты. Посредине двора стояли баки с мусором. «Хозяин» и Нуржан спустились в полуподвальное помещение с вывеской «Артель Дворникъ». На огромном письменном столе, занимавшем почти половину комнаты, стоял на нефритовой подставке колокольчик, и рядом табличка с надписью «Начальник». За столом в старинном кресле с облезлой обивкой сидел человек, похожий на Вартана Ивановича, — с таким же горбатым носом и кучерявый. Он встал, они с Вартаном Ивановичем обнялись, похлопывая дружески друг друга, потом заговорили на непонятном Нуржану языке; наконец начальник бесцеремонно оглядел Нуржана с ног до головы:

— Вартан гаварит, — начал начальник с жутким кавказским акцентом, — ты харашо работаешь и гаваришь на русски. Нам нужны такие люди. — Он почему-то огляделся по сторонам. Вокруг стены были сплошь увешаны плакатами — наглядными пособиями по технике безопасности, между ними, за спиной начальника, в золочёной раме висел портрет Баграмяна в генеральском кителе со всеми регалиями. Он продолжал:

— Теперь многие гаварят, и не толко на русски, на заграничном языке, а работают плохо.

Начальник позвонил в колокольчик. Через минуту вошла немолодая тучная женщина вся в чёрном: брюках и просторной кофте, но этот цвет её, однако, не делал стройнее. На её лице отпечаталось откровенное и необъяснимое неудовольствие.

— Это Тася, — представил её начальник, — она главный бригадир. А это Нуржан, он новенький. — Начальник поправил и без того ровно висевшую раму с портретом генерала. Ему, видимо, приходилось трудно говорить, и он односложно закончил:

— Тася, бери его, всё покажи и расскажи, завтра начинает работать. Идите.

Тася вывела Нуржана во двор и, глядя исподлобья, сказала:

— Вообще-то я Таисия Ювенальевна, просто шеф не может выговаривать моё отчество.

Она провела его через двор, они вошли в складское помещение. Здесь царил идеальный порядок: рядами стояли лопаты, мётлы, совочки, вёдра, всевозможные бачки-контейнеры, на стеллажах разложена рабочая одежда — куртки, халаты, сапоги и прочее. Она смерила Нуржана всё тем же сердитым взглядом и выдала ему нитяные перчатки, кепку, брюки и ярко-оранжевую жилетку с такой же, как на дверях, трафаретной надписью «Артель Дворникъ», а чуть ниже номером городского телефона; сказала, что это его вещи, и сюда он должен приходить с утра, получать необходимый инструмент и здесь же отчитываться за проработанный день. Она показала его отдельный шкафчик. Они снова вышли во двор. Коты сидели всё так же неподвижно, скучающе и лениво поглядывали на проходивших людей. «Бездельники! — сказала, показав на них, бригадир дворников. — Часами так могут сидеть, шевелятся только, если из мусора покажется крыса». Таисия Ювенальевна остановилась перед дверью офиса, обернулась к Нуржану и сказала, что завтра с утра ждёт его на этом месте, проведёт инструктаж, потом покажет, где работать и что делать. Закончив, пристальней взглянула на новенького:

— А чего всё молчишь? Отец-мать-то есть? Сам откуда, потому как вижу, что не русский, а на нашем говорить можешь как бы и не хуже меня.

Нуржан рассказал немного о себе. Она слушала, кивая, потом сказала:

— Понимаю. Везде одна и та же беда для простого человека — всегда он должен работать, чтобы жить. Другие не работают, но живут лучше тех, кто работает. Это судьба. У меня самой есть малец почти как ты, тоже думаю устроить поработать на пару месяцев, лишней копейки не бывает, опять же, пускай привыкает и знает, как достаются мне рубли, которые просит на кино и мороженое. Но ты не переживай, вижу, что не белоручка, поэтому всё должно быть хорошо. Живёшь-то далеко отсюда?

Нуржан сказал, где живёт. Она удивилась:

— В таком случае выезжай раньше. Знаешь, как добираться? — Но не дожидаясь ответа, увидев, что он временит, вывела его на проспект к остановке и объяснила, как ехать.

Ночь Нуржан спал плохо, переживая за завтрашний день. Он и без того не мог никак привыкнуть к странным здешним ночам, когда ночь не была ночью, а похожа на затянувшийся поздний вечер, теперь же боялся поздно встать и опоздать на новую работу. Поэтому встал рано, собрался, стараясь не разбудить спящих товарищей, и с первым троллейбусом укатил к новому месту работы. Таисия Ювенальевна находилась уже на месте. Она его попросила взять веник и совок, они перешли канал Мойку и скоро оказались в районе Дворцовой площади.

Нуржан, увидев перед собой пространство площади, посредине её Александровскую колонну с ангелом, за нею дворец, опешил. Он знал все предыдущие дни, что это где-то совсем близко от него, но до сих пор здесь не был; и он не мог скрыть радости и удивления.

День был обычный, рабочий, но площадь кишела людьми, большинство которых — он видел по их лицам — не меньше него восхищались этой гармонией архитектурного стиля и пространства. Нуржан быстро спохватился, он понял, как неуместны его эмоции, зная, для чего здесь, и ему стало несколько неловко за своё поведение перед строгой Таисией Ювенальевной. Она тоже остановилась и сказала:

— Нравится?.. Всем нравится… Мне тоже, особенно ангел на колонне; это не простой ангел, он «ангел-хранитель» нашего города… Считай, малой, что тебе повезло. Многие не прочь работать здесь. Лет тридцать назад, когда приехала из деревни в Питер, так вообще сутками бродила по городу и всё никак не могла угомониться и поверить, что оказалась здесь. Но ни я, ни ты, — мы не гости и не туристы, нам работать, а не прохлаждаться, поэтому стала привыкать, а потом и вовсе привыкла к этой красоте… Не до неё… Имей в виду, что район, который обслуживаем, особенный, ответственный, не зря на твоём жилете указан телефон конторы; для того указан, что любой может позвонить, если что не так, пожаловаться, а наш начальник за это ещё и оштрафует — такие нынче порядки. А теперь внимание! Делай, что скажу, и запоминай.

Она повела Нуржана по территории, которую ему за рабочий день придётся обойти не один раз. Они прошли по всему периметру площади, заглянули в прилегающие проезды и проходы. И где бы ни оказались, с любой точки Нуржан видел высоченную колонну с ангелом наверху, вызывавшую у него бесконечное изумление.

Казалось, фигура ангела словно плыла в вышине на фоне ясного неба и издали становилась похожа на забравшегося в синюю высь орла, которого он мог часто наблюдать у себя дома. Но если с небесной тишины горного неба иной раз слетал клёкот гордой птицы, то ангел безмолвствовал, но зато под ним шумели и галдели группы людей.

По ходу главный бригадир артели дворников заставляла его сметать в совок, а затем складывать в пластиковый пакет мелкий мусор, портивший картину места.

— «Сам видишь, — говорила она, — что происходит. Ещё только начало дня, но иностранцы и наш народ ведут себя в месте культурном не совсем культурно. Конечно, есть и с нашей стороны недостатки. Вроде как надо бы для удобства этих людей ставить урны через каждые десять шагов. Но во что тогда превратится площадь?

С другой стороны, разве трудно каждому донести свою бумажку пусть чуть дальше, к ближайшей урне, а не бросать под ноги. Нет же, лень! Конфетные обёртки, пластиковые стаканчики, салфетки и прочую гадость эти засранцы бросают тут же… — Она не сильно утруждала себя в подборе слов, но, странное дело, голос не повышала, а словно бурчала, и продолжала:

— А вообрази себе, что тут будет, если постоянно не следить за порядком… Ещё ты должен проверять урны, вовремя менять в них мешки, чтобы мусор не валялся вокруг них и его не раздувало ветром, а полные мешки уносить к мусорным бакам, их ты уже видел»

Нуржан следовал за нею, слушал и выполнял все требования. Ему сразу стало всё понятно, и он только не понимал, зачем столько времени и внимания главный бригадир дворников уделяла ему, но, наверное, так следовало. А она продолжала его водить кругами по площади и всё показывать и рассказывать, повторяясь, как он должен вести себя, какое особенное у него рабочее место. Он продолжал беспрекословно следовать за нею и всё выполнял. И в какой-то момент он как бы со стороны взглянул на себя, подумал, что эту работу ему придётся выполнять и завтра, и послезавтра, и ещё неизвестно сколько времени. И на мгновение появилось у него тягостное чувство от нелепости происходящего с ним, приехавшим сюда, пусть даже в этот красивый город, но за тысячи километров от дома, чтобы работать дворником. Это было странное чувство с одновременным ощущением какой-то обречённости его существования, неизбежности судьбы. Эти мысли быстро прошли. «Разве я не сам захотел поехать в Петербург? Не по своей ли воле оставил дом, чтобы увидеть мир, других людей, лучше знать русский язык?» — подумал Нуржан и старался избавиться от посетившего его плохого настроения; стал думать о том, что его нынешнее положение только на определённое время, что он начнёт обязательно учиться; и, кроме того, любая работа, как всегда говорил его отец, должна уважаться, если в ней нуждаются люди. Он воодушевился. Таисия Ювенальевна словно угадала его мысли.

— Так что, милок, — она уже ласковее обратилась к нему, наблюдая с удовольствием аккуратность и сноровку новенького, — от тебя много зависит в плане чистоты и порядка на этой площади, а она не простая, она лицо города.

Для Нуржана потекли день за днём рабочие будни. Он очень старался выполнять свою работу, делал её с любовью и ревностью, ежечасно помня, как напутствовала его Таисия Ювенальевна в первый день. Со своей наставницей общался не без удовольствия и любопытства, узнавая много чего о городской жизни и много таких слов, которых не печатали в словарях. Главному бригадиру дворников вменялось в обязанность инспектировать своих подопечных. Она это делала незаметно, наблюдая со стороны. Могла пройтись и поспрашивать своих давних знакомых, завсегдатаев дворцового пространства из художников, располагавшихся на пленэре; из местных актёров, которые здесь подрабатывали ряжеными под «Петра Великого», «Екатерину Великую», «Потёмкина» и прочих персонажей из прошлого города. Нареканий не поступало, наоборот, Нуржана хвалили, говорили, что с появлением этого паренька стало заметно чище; что любознателен и сам паренёк, которого прозвали почему-то Калмык. Потому, возможно, что на русском он говорил бегло, как россиянин, а значит, следуя логике не слишком образованных «Екатерин» и «Потёмкиных», приехал из национальной российской области, но никак не кыргыз или узбек, обычно немногословные и плохо говорившие на русском. А однажды в офис «Артели Дворникъ» позвонила одна посетительница площади и поблагодарила за их сотрудника. Звонившая женщина представилась, назвала свой номер телефона и сказала: «Ваш работник очень вежлив и отзывчив. Я командировочная, была проездом и решила заглянуть на площадь на часок. Неожиданно раскрылся мой чемодан и рассыпалась всякая мелочь. Я немолода. Было бы трудно всё самой собрать и снова хорошо упаковать. Никто вокруг не помог. Откликнулся на мою беду один молодой человек, назвавшийся Нуржаном. Спасибо за него!» Чаще в офис звонили и ругались или шутили. После такого звонка в тот же день начальник «Артели Дворникъ» выписал премию, и Таисия Ювенальевна выдала вечером Нуржану неожиданные деньги. Он сильно обрадовался, потому что старался экономить из совсем не великой зарплаты, хотя и из неё успел два раза перевести домой, а ведь хотелось ему ещё побывать в музеях, сходить в кино, куда билеты казались очень дорогими.

Так незаметно прошло три месяца. Нуржан освоился в городе и на рабочем месте. Нравилось ему здесь бывать каждый день, и он порой начинал скучать в какой-то из выходных, дожидаясь, когда наступит рабочий день и он снова окажется на своём действительно необычном рабочем месте. И сама дорога с пересадками на троллейбусах никогда не казалась ему в тягость. Он любил устроиться у окна, прилипая лицом к холодному стеклу, и так мог ехать сколько угодно долго и разглядывать город. Любил его, когда на улице стояло вёдро, город проплывал мимо чёткими контурами домов и яркими цветами красок; любил не меньше, когда шёл дождь, оставлявший потёки на запотевавшем стекле, и тогда в гамме красок, словно смешиваемых на палитре невидимым художником, старался угадывать знакомые очертания улиц и домов.

Люди к нему всегда относились доброжелательно, отзывчиво, когда что-то спрашивал; и он старался благодарить их тем же. Нуржан вспоминал первый свой рабочий день на асфальтировании двора, первое знакомство с петербуржцами, распивавшими пиво, о которых дядя тогда отозвался нехорошо, что они крепки, как мулы, и ленивы, как коты, и таких много. Это было не так, он, напротив, работая сам, видел постоянно вокруг таких же трудяг, внешне не всегда крепких, но вовсе не ленивых. Спешил каждый день сюда, на площадь, ещё и потому, что любил остановиться на несколько минут около какой-нибудь группы туристов и послушать экскурсоводов, рассказывавших об истории города. Вначале стеснялся их спрашивать, но потом всё чаще задавал интересующие его вопросы. Многие экскурсоводы были здесь как дежурные, дожидались приезда групп. Нуржана со временем стали узнавать, приветливо ему кивали или махали.

Несмотря на прошедшие незаметно месяцы, на поменявшуюся погоду — уже было не жарко, а по утрам даже холодно, и часты дожди, — у него вовсе не пропало и не притупилось чувство и ощущение бесконечной радости в восприятии красоты города, не возникла привычка, о которой когда-то сказала главный бригадир дворников. Напротив, он почти с нетерпением ждал утра, чтобы явиться сюда и одним из первых увидеть ставшего уже старым знакомым ангела, вознёсшегося на Александровской колонне. Он столько раз у себя дома любовался им на открытке, и ему до сих пор не верилось, что картинка стала явью, и он почти каждый день воочию видит его; и это благостное настроение не менялось, не покидало его, он продолжал любить ангела даже тогда, когда узнал от одного из экскурсоводов, что на колонне вовсе не ангел, а обычный человек.

Нуржан тогда стоял, как всегда, рядом с группой слушателей. Экскурсию вёл пожилой по виду гид, которого видел здесь не однажды. Гид всегда рассказывал интересно, в его рассказах присутствовал сарказм по поводу жизни известных личностей прошлого, он приводил анекдоты или какие-то необычные случаи, которых, видимо, знал много из истории Петербурга. Подходила к концу экскурсия с очередной группой посредине площади у Александровской колонны. Гид со свойственной ему иронией сказал, что по поводу этого памятника, поставленного вовсе не ангелу, а для императора России, существует много небылиц и басен. Имелось, например, вольное переложение известного стиха Пушкина. Нуржан услышал знакомые, но не вполне, слова:

«Он памятник себе воздвиг, подобие столба;

Вовек не зарастает к нему народная тропа.

Вознёсся к небу Александр солнцеликий, и всякий сущий на Руси язык его зовет: Великий; будь то славян иль финн, иль друг степей калмык».

Гид, сделав упор на последнее слово, словно в его наглядное подтверждение, театрально указал на стоящего скромно чуть в стороне Нуржана.

Народ оценил пародию, сочинённую то ли в самом деле давным-давно, то ли это была вольная импровизация самого гида. Нуржан сначала не понял, отчего вдруг на него смотрят люди и смеются. Потом дошёл смысл слов, он густо покраснел, растерялся. Возникла почти минутная пауза, во время которой группа экскурсантов стала расходиться, а Нуржан всё не знал, что делать, и подумал: «Как легко можно обидеть человека». К нему подошёл старик-гид и сказал, чтобы не обижался, это всего лишь шутка, родилась она неожиданно, а вообще-то он давно заприметил на площади Нуржана. Вдруг протянул ему руку и предложил:

— Давай знакомиться! Меня можешь звать просто: Петрович. Знают меня здесь все собаки, — он широко улыбнулся. — Вот видишь, снова я шучу. Собаки раньше и правда здесь бродили, потом всех переловили и мыла из них наварили, их не стало, но остались люди, которые бывают не намного лучше собак. Оттого, видимо, так и ветшает человеческая порода. К себе это отношу вполне.

Весь спич гида, его потуги на иронию, упрёки человечеству в декадансе оказались не слишком понятны Нуржану, но он по доброте души машинально подал руку и назвал своё имя.

— Прекрасное имя. Судя по нему, ты из тюрок, а я тебя почему-то и вправду признал за калмыка. Извини! — было похоже, что гид как легко сходился с людьми совсем незнакомыми, так и расходился без обиняков. — Сам-то откуда? На русском говоришь, я слышал, хорошо. Небось из студентов.

— Я кыргыз, — сказал Нуржан. — Пока работаю, но собираюсь учиться… А можно вопрос: вы сейчас рассказывали, что на колонне вовсе не изваяние ангела, как многие считают, а памятник конкретному человеку, царю Александру. Я не всё успел услышать из вашего рассказа. Почему памятник человеку? Это же фигура ангела?

— Что ж, Нуржан, повторю специально для тебя. Это действительно не памятник ангелу, а человеку, царю Александру Первому. Сделали памятник в виде ангела с лицом императора. Он здесь, если посмотреть близко, ещё молодой, с лицом юноши, чистым и открытым, очень нежным, как у девушки. Именно такое лицо и должно быть у ангела. Сам император, ты же, наверное, понимаешь, был, как любой правитель, вовсе не ангел. Да и вообще, все представители человечества, прежде чем им ставили памятники, как правило, должны очень много нагрешить. Об этом можешь дополнительно прочесть, а рисунок лица этого конкретного ангела увидеть в музее.

— Почему тогда у него крылья? Не может человек изображатся с крыльями. Его тогда могли сделать без крыльев.

— У нас всё возможно. Это самое обычное тщеславие. Ты сам, наверное, знаешь, как люди склонны к мирской славе, стремятся к почёту, желают признания, похвалы. И не имеет, по большому счёту, значения, цари они, эти люди, президенты, либо самые обычные обыватели. Суть человеческая одинакова: выделиться во что бы то ни стало. Дальше всё зависит от возможностей каждого тщеславного типа. Раньше больше ставили памятники, завещали себя хоронить в церквях, в крайнем случае на прихрамовой территории (за алтарём), заказывали ещё при жизни роскошные надгробные плиты, чтобы всякий проходящий видел и думал: «Вот кто, оказывается, покоится здесь!» Нынче про себя снимают в основном фильмы, а это не каждому по карману. Но по-прежнему многие не прочь, чтобы их красиво погребли, а мимо проходили и думали: «Какой, оказывается, был великий человек!» Так и с этой колонной. Мало просто величия царя на этом столбе, так решили приделать ему ещё и крылья, тем самым показать, что он если не совсем бог, то, как минимум, ангел.

Такие вот, Нуржан, дела. Грустно, конечно, но что поделаешь, такова жизнь. Да, вот ещё что: как известно, ангелы — существа чистые, добрые и любящие; поэтому многие сходятся во мнении, а оно, замечу, правильное, что ангел должен смотреть обязательно на восток, откуда появляется свет. Но наш ангел смотрит на запад, на своё жилище — Зимний дворец. Разумеется, что ему там всегда жилось комфортно, лучше, чем живут на бескрайних просторах востока его страны несчастные людишки… Если у тебя больше нет вопросов по этой теме, то есть заманчивое предложение, — он пристальнее, взглядом оценивающим, как на товар, смотрел на Нуржана:

— Как сегодня вечером, не занят?

— Нет, — удивился Нуржан. Для него являлось правилом, установленным дядей Талгатом, вечером обязательно находиться дома.

— Ты мне, юноша, нравишься, чувствую, что свеж и не испорчен, ну прямо, как ангел. Одним словом, приглашаю тебя в ресторан, есть у меня одно заведеньице, но не для широкой публики. Думаю, мы вместе проведём хорошие вечер и ночь… Меня понимаешь?..

Нуржан молчал. Он не был испорчен, но уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что за предложение ему сделали. Стало противно и гадко от одного вида этого гида, и он как-то непроизвольно вдруг отёр правую ладонь, которую подавал этому человеку, о свою куртку. Экскурсовод всё понял, сморщил недовольно лицо и сказал:

— Видимо, в тебе ошибся, ты слишком ещё дикий.

Нуржан пошёл от него прочь. Не было предела его разочарованию. Он снова вспомнил слова дяди о том, как много праздных людей в этом городе, и подумал, что они, наверное, сюда и съезжаются в таком количестве, потому что в большом городе не так заметны. На одного из них, однако, его угораздило наткнуться.

Появился тяжёлый осадок на душе. Стало как-то слишком прозаично и обыденно оттого, что на Александровской колонне в этом прекрасном городе не ангел, а тленный человек. Сказка закончилась; она всегда загадочна, потому что в ней есть недосказанность, которую каждый дорисовывает себе. Так было ему раньше хорошо, пока считал, что это ангел, а живёт он в сказочном городе. Экскурсовод не оставил Нуржану ни малейшей возможности помечтать. У него возникло чувство, как если закрываешь после чтения увлекательную книгу, и в какое-то последующее мгновение всё становится неинтересно.

В этот день, когда ехал на троллейбусе домой, первый раз Нуржан не смотрел через окна на большой и, как ему до сих пор представлялось, необычный город. Не казался он таким уж прекрасным и романтичным, как прежде. За окном тянулись бесконечно скучные дома, через один требовавшие серьёзного ремонта; разбитые тротуары, по которым шёл серый людской поток; в тёмной воде каналов плавали горы мусора.

Нуржан закрыл глаза, чтобы этого не видеть. И тотчас ему представилась тихая зелёная долина с садами в его родном селе; скромные небольшие, чисто побеленные домики с тщательно подметёнными дворами; арык с прозрачной быстрой водой, сбегающей с гор, и сами горы, далёкие и близкие, с ярко-рыжими восходами и туманно-сиреневыми закатами над ними. Он вспомнил слова дяди Талгата, сказавшего ему в день отъезда: «Наши горы и небо помни всегда: таких красок, как у нас, нет больше нигде в целом мире».

Нуржану очень захотелось домой к отцу, к матери, к настоящей интеллигентной русской женщине Марии Ивановне, живущей в его далёком кыргызском краю.

Неожиданно пришла зима. Людей на площади стало меньше, но они оставались всё такими же озабоченно-суетливыми, стремились как можно больше запечатлеть на своих фотоаппаратах и телефонах город, дворец, Александровскую колонну и ангела на ней. Дожди сменились снегопадами, которые порой не переставали идти целыми днями. Приходилось чистить снег, и Нуржан всё чаще брал в руки вместо совка и веника снеговую лопату.

Таисия Ювенальевна в один из таких дней была как-то неприкрыто сердита и даже зла. Нуржан узнал, что она получила выговор от начальника за то, что плохо счищают снег с крыш. Главный бригадир дворников сказала, что и рада бы сама лезть наверх, да не тот возраст; не хватает людей, которые бы имели в этом навык и занимались уборкой снега на крышах. «Не идут на эту работу, лодыри чёртовы! — сказала она. — Не могу найти у нас людей. Зато ими забиты с утра и до ночи пивные, где они пьют пиво со снетками, и пышечные, где распивают чаи с кренделями». Нуржану стало её жаль, и он вызвался работать на чистке снега с крыш. «Ты никогда не убирал снег на крышах, — сказала она. — Это нужно уметь, и это опасно. Я тебя не могу допустить». Нуржан улыбнулся и сказал, что крыши ему нипочём, потому как приходилось быть занятым у себя дома на крутых склонах гор, где камни и скалы не идут ни в какое сравнение с крышами, на которых ограждения, на них ведут лестницы или специальные ходы, а высота гор такая, что и вовсе равных им нет. Её это несильно убедило, но она решила, что для Нуржана действительно не такая уж новь поработать на высоте.

После очередного сильного снегопада, когда небо немного прояснилось и установилась тихая морозная погода, Нуржан с напарником отправился чистить снег с крыш и сбивать сосульки. На кровлю пятиэтажного старого питерского дома они вылезли через чердачное окно. У Нуржана перехватило дух с первого же мгновения, когда увидел город с двадцатиметровой высоты. Он выглядел не таким, как внизу. Крыши ближних и дальних домов тянулись до горизонта ломаными, неровными линиями и походили на словно начертанные кем-то графики, застывшие в сугробах. Нисколько не было страшно (крыша оказалась лишь слегка пологая), наоборот, стало даже интересно; а особенно, когда совсем недалеко от себя Нуржан увидел над крышами близлежащих зданий ангела на колонне. Напарник сказал, как нужно передвигаться по скользкой жести, используя передвижную лестницу; к широкому кожаному поясу пристегнул надёжную страховочную капроновую верёвку, которую закрепил за антенну. Они приступили чистить крышу. Воздух на высоте был много лучше, чем внизу, работалось легко. Нуржан аккуратно ходил вверх и вниз, сбрасывая снег, по лёгкой алюминиевой лестнице, которую перекладывал и цеплял каждый раз за конёк крыши, нижним концом она упиралась в ограждение в конце кровли. Казалось, всё предусмотрено до мелочей. В одном месте ему стало неудобно перейти из-за широкой печной трубы. Он отцепил от пояса карабин, чтобы перебросить верёвку, обойти трубу, а потом снова пристегнуться; но лестницу поставил неправильно: под косым углом к коньку, и в таком положении она плохо держалась за конёк. Он только ступил на лестницу, как она поехала, увлекая на себе работника. Нуржан сначала ударился об ограждение, которое должно было его удержать от дальнейшего падения, но из-за быстрого скольжения перелетел через него. При ударе о гранит брусчатки Нуржан разбился насмерть.

Нуржан — один из тысяч или десятков тысяч, если не сотен тысяч работников, жизнь каждого из которых на протяжении столетий ничего не значила в сравнении с великолепием и масштабами созданного ими города. Ангел, которым столько восхищался работник, продолжил как ни в чём не бывало стоять на прежнем месте, потому что он вовсе никакой не ангел-хранитель города, а просто кусок камня.

Николай ВИНГЕРТЕР.

Автор: -