“Под сводами университетского здания – как под рукотворным небом – бронзовый Пушкин, вроде бы радостно устремлённый к грядущему, но если присмотреться – пристально и озабоченно вглядывающийся в близкую даль небольшого срока, скупо отпущенного ему судьбой. Отвергая все словословия, молодой поэт (а Пушкин, погибший в 37 лет, никогда и не был даже сколько-нибудь зрелым человеком в нашем понимании, не говоря уже о старости!) вглядывается в пространство перед собой – и это пространство ощутимо превращается в некую иную субстанцию, оно становится Временем”. Это слова человека, вдохновившего и ведущего меня по пути к А.С. Пушкину: народного поэта Кыргызстана, профессора Вячеслава Ивановича Шаповалова.
А благодаря предвидению поэта, высеченному на постаменте памятника, торжественное открытие которого произошло 7 июня 1999 г., 25 лет назад, на русском и кыргызском языках: “И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал”.
В этом постоянно ощущается незримая связь веков, как завещание поэта, стараться примирить непримиримое, развивать миротворческие чувства: “Что в мой жестокий век восславил я Свободу и милость к падшим призывал”.
Это завещание написано в 1836 г., то есть в конце жизни поэта. И к этому выводу он шёл всю свою творческую жизнь, соотнося с личной через свои произведения.
Эмоции и мысли А.С. Пушкина, необычайно соединяя личное с общественным, создают поразительное ощущение нужности и осмысленности каждой человеческой жизни, иллюзию достижения близкой цели. Идя вверх по течению жизни от устья к истоку, мы всюду приходим к Пушкину, его замыслам, его мироощущению.
А.С. Пушкин о своём миротворческом мироощущении писал:
…Дай руку – в нас сердца единой страстью полны
Для неба дального, для отдаленных стран
Оставим берега Европы обветшалой;
Ищу стихий других, земли жилец усталый;
Приветствую тебя, свободный океан.
История свидетельствует о том, что в мире всем места хватит, но в обществе, когда создаются новые жизненные условия, обстоятельства, требующие новых отношений, появляется “усталость” от общественных условностей. И человек ищет “стихий других”, пытается разорвать тиски судьбы.
Прочное начало освобождению нашей мысли было положено А.С. Пушкиным. Он первым стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно “он захотел быть оригинальным и был – был самим собой” (А.Н. Островский), стараясь ответить на вопрос из Евангелия “Что есть истина?”
Наш мудрец Чингиз Айтматов, вспоминая Пушкина, как-то заметил: “Я всякий раз вспоминаю “Капитанскую дочку” как пример высокого мастерства и простоты, как историю целомудреннейшей любви, преданности людей друг другу, верности судьбы”.
Вокруг самого Пушкина был постоянный надзор, то явный, то тайный, высочайшая цензура и жандармская опека. Пушкиноведы считают, что в самом воздухе России после событий на Сенатской площади недоставало “живительного кислорода, а общество жило во тьме низких истин”, как сказал А. Блок. Самого поэта преследовало непонимание публики.
Даже семейная жизнь Пушкина начиналась с необходимости предъявления будущей тёще письма от Бенкендорфа о благонадёжности. Возникала мысль, что “грядущее сулит лишь труд и горе, – но не хочу, о други, умирать; я жить хочу”.
В удивительный отрезок времени, в Болдинскую осень, в “пире во время чумы” живёт “пир вдохновения…”. Поэтому необходимо мужество, мужество – и больше ничего.
И тут Пушкин, как всегда, спрашивает себя:
…Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
Именно о своей “блуждающей судьбе” думал он, вдохновенно трудясь в окружённой карантином наследственной “берлоге”.
Не о своей ли судьбе думает он, вновь собираясь “на большую дорогу”, навстречу холере и чуме (кто их там разберёт!), навстречу шлагбаумам, морозам, злодеям, навстречу “роковому “белому человеку” или “непременному “чёрному человеку”, опасному счастью, которое всегда легко и страшно потерять; не о своей ли исторической судьбе думает Пушкин, открывая трагедию жизни многозначительным напоминанием того, кто “выбыл первым” – человека, который, не теряя присутствия духа, жил, мыслил, творил в мрачный жестокий век, когда “зараза” поражала даже самые блестящие умы.
Из Москвы в Петербург 31 августа 1830 г. А.С. Пушкин пишет своему другу и издателю П.А. Плетнёву:
“…Сейчас еду в Нижний, то есть в Лукоянов, в село Болдино – пиши мне туда, коли вздумаешь.
Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока…
Осень подходит. Это любимое моё время – здоровье моё обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настаёт – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Всё это не очень утешно.
Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведёшь, кроме эпиграмм на Каченовского. Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Чёрт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан я был богу и тебе. Грустно, душа моя, обнимаю тебя и целую наших”. 31 авг.
“Грустно, тоска, тоска..”, “Буду ли иметь время?.” А между тем в коляску поставлен дорожный сундучок…
Сундучок заполнен “до отказа”, как говорится, всегда старыми, “изрядно” исписанными тетрадями и сотнями листов бумаги, чистыми или черновиками, планами, рисунками.
Пушкин намеревался в Болдино пробыть месяц. Поэтому в сундучок сложены книги, которые он должен был, как он считал, прочесть за это время. Пушкин взял с собой только что вышедший второй том “Истории русского народа” Николая Полевого. Здесь же – первый русский перевод “Илиады”, недавно законченный Николаем Гнедичем. Положил в сундучок поэт сочинения Барри Корнуолла и трёх других английских поэтов. Немало места в дорожном сундучке заняли номера “булгаринских” газет и журналов, на “выпады” которых против Пушкина и его друзей ещё не отвечено.
Много ещё чего другого, требующего творческого размышления поэтом, было помещено в дорожный сундучок… Разумеется, сведения об этих, казалось бы, “бытийных” преддорожных заботах поэта мы почерпнули из исследований пушкиноведов… Хотя, исследовав творчество Пушкина в ту Болдинскую осень, названные “бытийными” сведения можно было и предположить… означают, что он намеревался работать, заниматься, как пишет он сам, несмотря на сомнения, изложенные в письме Плетнёву от 31 августа. Хотя ему было грустно и тоскливо…
А ехать пришлось четверо суток, преодолевая 500 вёрст. Для российских пространств не так уж много. А для поэта Пушкина преодолевать эти вёрсты “полосаты”, убогие станции Московской, Владимирской, Нижегородской губерний – конечно же, непросто. Четверо суток дороги “порождали” много воспоминаний и “толкали” на размышления отнюдь не весёлые и не обнадёживающие.
Какие же неотложные заботы нагоняли тоску и грусть на поэта? Во-первых, ехать необходимо: позади помолвка, впереди свадьба с Натальей Гончаровой, требующая много средств. А у Пушкиных и Гончаровых – одни долги. И Александр Сергеевич ехал, чтобы вступить во владение собственным имением.
Хотя и со свадьбой не всё определено, не установлены добрые отношения с родственниками невесты: “Я уезжаю, рассорившись с г-жой Гончаровой. На следующий день после бала она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить… Не знаю ещё, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь… Ах, что за проклятая штука счастье”, – писал Пушкин Плетнёву.
Невесте же он написал: “… Быть может, она (т. е. мать невесты) права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь”…
Тягостное настроение усугублялось ещё и тем, что перед самым отъездом скончался дядюшка Василий Львович. И, хотя Пушкин частенько подтрунивал над “другим Пушкиным”, дядюшку он любил и жалел. Похороны дядюшки, “хлопоты по сему печальному случаю расстроили опять мои обстоятельства. Не успел я выйти из долга, “как опять принужден был задолжать…”, – писал поэт другу.
Александр Сергеевич любил дядю Василия Львовича. Редко, но всё-таки писал ему письма, одновременно “упражняясь”, а возможно, пытаясь “соревноваться” в написании стихов.
Отношение Пушкина к дяде было ироническим. Он позволял себе шутки, но всегда в пределах некоторой меры доброжелательности и благорасположения. Например, когда Василий Львович назвал племянника своим братом по Аполлону, А. Пушкин отвечал ему письмом и стихами:
Я не совсем ещё рассудок потерял
От рифм бакхических, шатаясь на Пегасе.
Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад,
Нет, нет, вы мне совсем не брат,
Вы дядя мой и на Парнасе.
После распада “Арзамаса” в 20-е годы Василий Львович, оставшись не у дел в литературе, “нашёл утешение” в дружбе с Шишковым, слезливым и осмеянным эпигоном сентиментализма.
Умер Василий Львович Пушкин 20 августа 1830 г. таким же “непримиримым карамзистом”, каким выступал и в своих посланиях. А. Пушкин писал Плетнёву о смерти дяди: “Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав, промолвил: “Как скучны статьи Катенина!” И более ни слова. Каково? Вот что значит умереть честным воином на щите, leerideguerrealabouche”.
Действительно, буквально за несколько минут до смерти Василий Львович с трудом добрался до книжной полки, снял с неё свою любимую книгу – песни Беранже – и с нею умер.
Незадолго до своего ухода из жизни, в 1830 г., Василий Львович Пушкин написал стихотворение, фактически завещание своему дорогому племяннику Александру Сергеевичу Пушкину, которое назвал очень просто – “А.С. Пушкину”. А для А.С.Пушкина, наверное, главным было напутствие:
“Словесность русскую, язык обогащай”.
А.С. Пушкину
Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой
На старости в стихах поговорил с тобой.
Хоть модный романтизм подчас я осуждаю,
Но истинный талант люблю и уважаю.
Послание твоё к вельможе есть пример,
Что не забыт тобой затейливый Вольтер.
Ты остроумие и вкус его имеешь
И нравиться во всём читателю умеешь.
Пусть бесится, ворчит московский Лабомель:
Не оставляй свою прелестную свирель!
Пустые критики достоинств не умалят;
Жуковский, Дмитриев тебя и чтут, и хвалят;
Крылов и Вяземский в числе твоих друзей;
Пиши и утешай их музою своей,
Печатай им назло скорее Годунова.
Наказывай глупцов, не говоря ни слова,
Творения твои для них тяжёлый бич,
Нибуром никогда не будет наш Москвин,
И автор повести топорныя работы
Не может, кажется, проситься в Вальтер Скотты.
Довольно и того, что журналист сухой
В журнале чтит себя романтиков главой.
Но полно! Что тебе парнасские пигмеи,
Нелепая их брань, придирки и затеи!
Счастливцу некогда смеяться даже им.
Благодаря судьбу, ты любишь и любим.
Венчанный розами, ты грации рукою
Вселенную забыл, к ней прилепясь душою.
Прелестный взор её тебя животворит
И счастье прочное, и радости сулит.
Блаженствуй! – Но в часы свободы, вдохновенья
Беседуй с музами, пиши стихотворенья,
Словесность русскую, язык обогащай
И вечно с миртами ты лавры съединяй.
В.Л. Пушкин.
В.Л. Пушкин – поэт, дядя поэта – сыграл однозначно определяющую роль в конкретном формировании поэтической личности Александра Пушкина и в его предназначении:
…в часы свободы, вдохновенья
Беседуй с музами, пиши
стихотворенья,
Словесность русскую,
язык обогащай
И вечно с миртами
ты лавры съединяй.
Причём именно в 1830 г., в год крутого поворота в судьбе поэта Пушкина, в год Болдинской осени. Что это? Возможно, пушкинское: “Бывают странные сближения?!”
Разумеется, и об этом дядюшкином завещании, и о своём предназначении (ответственности) думалось Александру Сергеевичу в долгой дороге в Болдино…
Пушкин едет в Болдино. А вокруг все уже говорят о “надвигающейся” холере. А он всё равно едет…
“На дороге встретил Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! Она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!..”
В Москве и Петербурге остались без пушкинских откликов статьи, “нападки” критика, эпиграммы друзей и недругов поэта… А он всё равно едет…
В это же время восьмидесятилетний Гёте записал в дневник несколько строк о русском поэте Пушкине… Обо всём этом Пушкин сможет узнавать только из последних ведомостей. А будет ли такая возможность? Много других и “бытийных” проблем роилось в голове поэта по дороге в Болдино…
Кругом осень, хорошая погода. Повсюду тронутые осенним золотом рощицы на отлогих холмах, а кругом волнами – увалами бесконечная черноземная степь… И вдруг… появляются первые болдинские стихи (от 7 сентября), где… “мчатся тучи”, “мутно небо”… и названы они – “Бесы”.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин – дин – дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
К стихотворению “Бесы” помещён рисунок пером Пушкина – луна, окружённая тучами: “Невидимкою луна освещает снег летучий…”
В ритме строк будто слышится быстрый бег тройки: “мчат – ся ту – чи, вьют – ся ту – чи”.
Пушкиноведы обнаружили… в черновиках строчки, которые “бегут” быстрее: “Мчатся, вьются тучи, тучи”. Причём строки написаны разными чернилами, это означало, что стихотворение закончено не в один приём.
Фантазия поэта, “подкреплённая” проблемами, обрушившимися на него, рождала разные образы и слова. Сначала он написал: “Страшно сердцу поневоле…”, потом по-другому: “Что-то страшно поневоле…”, а потом ещё проще, точнее: “Страшно, страшно поневоле…” А кто же едет? Кому страшно?.. Сначала написал “Тройка едет…”, потом “Путник едет…” И, наконец… от себя: “Еду, еду в чистом поле…”
А кругом “искра алая”, “чёрная изба”, “верста небывалая” и потом… волк. И опять в черновике было:
Волк – поднялся – резво скачет…
Волк уж далеко скачет…
Вот уж волк далече скачет…
Но осталась только строка: “Кто их знает? Пень иль волк?”
Что это? Пушкинское воспоминание о какой-то “невидимке-луне” и зимней дороге? Или – та луна, что стоит в сентябрьские ночи над болдинской степью? И… кругом – “бесы” – мысли, заботы:
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин…
Закружились бесы разны…
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
А завтра, то есть 8 сентября 1830 г., из-под пера Пушкина рождается “Элегия”. Поэтические надежды и мечты?!
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь.
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
Пушкиноведы считают, что “Элегия” (“Безумных лет угасшее веселье”) – одно из лучших пушкинских стихотворений, и написано, разумеется, на все времена. Во всяком случае на время, отмеренное Александру Сергеевичу Судьбой – его Судьбой.
Но внимательный читатель заметил, наверное, что в нём угадывается “настоящее”, болдинское – время, современное Пушкину.. Причём написанные 7-8 сентября “Бесы” и “Элегия” – в тревожном соседстве.
Чего здесь больше? Тревог, переживаний, неудач – “бесовщина” в “Бесах” или поэтические надежды и мечты в “Элегии”?..
Потом в течение трёх болдинских месяцев происходят изменения: постепенное облегчение, и почти молниеносно сбываются его творческие замыслы. Поэтому в своей “Элегии” Пушкин оптимистично (уверенно) пишет:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь.
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
Это предвидение родилось в Болдино!..
Осмелюсь предположить: в этом творении “Элегия” (1830) уже обозначено предвидение поэта, выраженное им в “Завещании” нам: “Я памятник воздвиг нерукотворный…”, написанном в 1836 году:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит…
Здесь мысли о судьбах русской литературы.
Всё его творчество – забота о русской литературе и русском языке.
Как отчёт о Болдинской осени звучит письмо П.А. Плетнёву 9 декабря 1830 г. из Москвы в Петербург: “…Я в Москве с 5 декабря. Нашёл тёщу озлобленную на меня и насилу с нею сладил, но, слава Богу, – сладил. Насилу прорвался я и сквозь карантины – два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но, слава Богу, сладил и тут. Пришли мне денег, сколько можно более. Здесь ломбард закрыт, и я на мели. Что Годунов? Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привёз сюда: две последние главы “Онегина”, 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим ANONUME.
Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: “Скупой рыцарь”, “Моцарт и Сальери”, “Пир во время чумы”, “Дон Жуан”. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Ещё не всё (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся – и которые напечатаем также Anonume. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. И так русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу! Жаль – но чего смотрел и Дельвиг? Охота ему было печатать конфетный билетец этого несносного Лавинья. Но всё же Дельвиг должен оправдаться перед государем. Он может доказать, что никогда в его газете не было и тени не только мятежности, но и недоброжелательства к правительству. Поговори с ним об этом. А то шпионы-литераторы заедят его как барана, а не как барона. Прости, душа, здоров будь – это главное.”
Все мысли, раздумья, гармония, рождённые и развитые в Болдино, живы и сегодня. т.е. Болдино на все времена.
Валентина Воропаева, профессор КРСУ.
«Слово Кыргызстана» — общегосударственная газета на русском языке, издающаяся в Кыргызстане.